Я сглотнул, как шершавый ком, услышанное, кивнул:

– Могила! Да и не с кем мне трепаться…

– Вот и хорошо. Мне нравятся могилы… – она уселась в машину, захлопнула за собой дверь. Через мутное, заиндевевшее стекло послала воздушный поцелуй.

Джип рявкнул, подал назад. Алинино лицо проплыло мимо, как утопленник подо льдом быстрой реки. Я проводил взглядом превращающийся в чёрную тень “лендровер”, потом посмотрел себе под ноги и сказал вслух бодрым тоном заядлого ловеласа:

– В любом случае, Загорск окупился с лихвой… – и делано засмеялся. – Отбил ты, Кротышев, поездочку!..

“Тем лучше, если подаренная мне нежданная ласка так и останется одноразовой, – повторял я, взбегая к себе на этаж. – Ведь, по-хорошему, я и не смел на неё рассчитывать”, – так думал, оглушённый эйфорией минувшей ночи.

Я поставил будильник на половину девятого, но заснуть не смог. Ворочался в кровати и эмоционально трезвел. Первым подстерегло понимание, что вся эта сумасшедшая ночь с Алиной прошла на ощупь! В моей комнате не было ни торшера, ни настольной лампы. Включить люстру мне в голову не пришло. Постарался вспомнить, а целовал ли я ей грудь, и заскрежетал зубами от досады. Я ведь даже не снял с Алины её растянутую фуфайку. Просто оголил снизу! Хорош – нечего сказать! Обошёлся с девушкой мечты ровно так же, как когда-то с пьяненькой сметчицей. И на память останется лишь плаксивый её шепоток, прикосновения, тени и силуэты. Я вынес из ночи с Алиной не больше, чем из чтения газеты в темноте – крупные литеры заголовков, слипшиеся в серую массу столбцы, но никакого содержания!

Я понял, что в доме мне всё равно не усидеть, наспех оделся и отправился в мастерскую.

Было ещё темно. Во дворе я наскрёб с крыши какой-то легковушки иней, слепил крошечный снежок размером с пельмень, который мгновенно растаял в моих ладонях, словно у меня был жар.

Я ощущал себя каким-то чувственным оборотнем, в котором разом обострились обоняние, слух, зрение. Я знал, как солёно пахнет кожа моего затылка, чуял кисловатый запах собственных подмышек и мускусный душок паха, мешающийся с невыветрившимся ароматом крема, которым умащивала себя Алина. Я слышал далёкие шорохи, шумы, щелчки, треск электричества в высоковольтных проводах, хлопающие двери просыпающихся подъездов, скрип открывающихся форточек, окрики заводских работяг, шелест вороньих крыльев, ток воды в канаве. Я различал бесчисленные оттенки серого в светающем утреннем воздухе. И впервые обратил внимание, что вдоль забора промзоны тянется надпись синей краской: “Наша честь зовётся верность! SSпартак”…

В мастерскую я пришёл задолго до Шервица и Дудченко. Пёс Мечкай уже признавал меня и не облаивал. Я только взялся за ручку калитки, как услышал его негромкое собачье покашливание. Зашёл, и Мечкай приветственно помахал своим пушистым бубликом, а после лениво протрусил прочь в сторону кладбища образцов и скрылся за могильными плитами.

Я постучался в бытовку. Выглянул полусонный, дружелюбный Фаргат, ночевавший, судя по всему, прямо в одежде. Протянул дребезжащую связку ключей и удалился досматривать свои азиатские грёзы.

В мастерской, чуть выстуженной из-за первых заморозков, пахло подмокшим песком и отсыревшими окурками. Я включил стоявший под верстаком обогреватель, изловил кролика Борхеса и, пока пил кофе, перебирал подрагивающими пальцами его мягкие горячие уши. Кролик, полузакрыв глаза, млел.

Без Шервица делать особо было нечего, я чуть прибрал вчерашний мусор, подготовил мешки с цементом для будущего замеса. В сушильной камере перетащил с яруса на ярус формы, с каких-то оборвал уже ненужную полиэтиленовую плёнку. К готовым комплектам (плита, подставка, цветник, тумбы) приладил скотчем квитанции с фамилией заказчика. Потом отвёз памятники на склад – зимовать.

Ближе к полудню позвонил Никита. Тягостное предчувствие свинцово сгустилось в груди, но так же быстро рассосалось, как и положено всем предчувствиям, после первых негромких осиплых слов.

– Здорово, братик, – немощно выговорил Никита. – Я вчера в пиздец наебенился?..

– Ну, так, – дипломатично ответил я. – Перебрал малость…

– Башка трещит – помираю! – то ли посмеиваясь, то ли покряхтывая, пожаловался Никита. – Сам как?

– Нормально. Я ж не пил.

– Что делаешь?

– Типа, работаю.

– Алинка сказала, ты меня на себе притащил…

– Ну, помог чуть. Чего не спишь?

– Подниматься надо, – произнёс с сожалением Никита. – В порядок себя приведу и подъеду. Где-то через часок-другой…

Он приехал почему-то на красной “мазде” – той, что стояла раньше под навесом. И за рулём сидела Алина. Из машины она не вышла.

Внутрь гаража Никита не заходил, мы пообщались во дворе.

На Никите были костюм и чёрный бушлат. Лицо после вчерашнего оставалось землистого цвета, на виске проступила венозная молния, и говорил он с каким-то стонущим потягом, будто подволакивал ушибленную ногу, негромко, реагируя дёргающимся веком на любой резкий звук.

Чуткий Мечкай, словно понимая его состояние, ни разу не тявкнул.

Никита принял от Шервица недельную выручку. Шепнул что-то, Шервиц оглянулся на меня, пожав плечами:

– Да ради бога, мне так даже проще… – но в голосе его играла обида.

Он удалился в гараж, через минуту вернулся с нашей учётной тетрадью.

– На, – протянул мне театральным жестом. – Теперь твоя головная боль…

– Шервиц, бля, – вяло хохотнул Никита, – шо ты знаешь про голову…

– Это что? – спросил я Никиту, когда Шервиц ушёл.

– Ответственность. Отныне вся мастерская на тебе, Володька. Теперь ты тут начальство с неограниченными полномочиями… – Никита, болезненно морщась, развернул шуршащий целлофан, в который Шервиц укутал пачку с купюрами, и отсчитал мне десять тысяч. Остальное пристроил за пазухой.

Я не знал, радоваться ли мне нежданному повышению.

– Так ноябрь ещё не кончился, Никит…

– Премиальные, – Никита перекошенно улыбнулся. Потом сказал: – Я на недельку отъеду… По делам…

– Куда? – спросил я. Не потому, что было взаправду интересно. Просто Никита не сводил с меня неповоротливых отёчных глаз.

– В Курск надо…

– Ничего серьёзного, надеюсь?

– Не… – через паузу ответил Никита. – Надо пару моментов уладить. Долги… – он выразительно похлопал себя по карману бушлата. Судя по всему, имелся в виду не условный “кольт в кобуре”, а всё же “кошелёк”. – В рамках семейного кодекса, – пояснил Никита. – Потом расскажу…

Он нахмурился, вздохнул, на лбу у него прорезались глубокие морщины:

– Ладно, Володька, я на вокзал. Если что, звони. Этим, – кивнул на гараж, – спуску не давай. Помни, у них одно на уме: как наебать и где спиздить…